Мы создали для Вас интересный и мудрый сборник на все времена. Греческие притчи — это лишь начало пути. Мы собрали те тексты разных стран и эпох, которые пробудят в Вас самые светлые и благородные чувства, разрешат вопросы в Вашей замысловатой голове, позволят расслабиться, быть в гармонии и… заставят блеснуть на праздниках с бокалом вина/коньяка/виски в руках! А также! Вы поймете, откуда берут свои истоки знаменитые и актуальные фразы веков!
В истории западной культуры каждая глава начинается с греков. Это верно в отношении логики, науки, искусства, политики и также верно в отношении естественной теологии. В Греции был век поэтов, а потом пришел век прозаиков — философов и ораторов. Афины были демократическим государством, поэтому каждый должен был уметь выступить со своим мнением в народном собрании или постоять за себя в суде. Адвокатов не полагалось, каждый защищал себя сам. Кто не был уверен в своих силах, тем за плату сочиняли речи профессиональные ораторы. Один такой заказчик получил от оратора написанную для него речь и вернулся к нему огорченный. «Знаешь, — сказал он, — когда я прочитал эту речь в первый раз, она показалась мне изумительной; когда во второй, то заметил кое- какие натяжки; а когда в пятый, то вижу, что все доводы тут шиты белыми нитками». — «Отлично, — сказал оратор, — ведь судьи- то ее услышат один только раз!»
Итак, будьте убедительны с первого раза!
В красоте — опасность
Александру Македонскому сообщили во время похода на Персию, что у царя Дария очень красивые дочери. Но его это сообщение не обрадовало.
— Очень плохо потерпеть поражение в битве с иноземными воинами, но еще горше быть побежденным иноземными женщинами, — сказал Александр.
Все свое ношу с собой
Невидимое видим мы настолько, насколько чисто наше сердце; оно чисто настолько, насколько мы его отполировали.
Когда родной город Бианта был осажден войсками полководца Кира, жители стали убегать, захватывая самое ценное свое имущество. Один лишь Биант ничего не взял с собой. На вопрос удивленных горожан, почему он так уходит, Биант ответил: «Все свое я ношу с собой».
Дорогой подарок
Во время одного праздника в Афинах Алкивиад из честолюбия послал Сократу богатые дары. Ксантиппа была поражена дорогим подарком и попросила мужа принять его, он же сказал:
— Пусть мы в честолюбии не уступим Алкивиаду и откажемся от всего этого.
Дурной нрав жены
Сократ спокойно переносил дурной нрав своей жены и не раздражался, когда она громко бранилась. Однажды Критобул спросил его:
— Как ты только терпишь такую сожительницу?
Он ответил:
— А как ты — своих гусей?
— Какое мне дело до гусей? — удивился Критобул.
— Так вот и я обращаю на нее не больше внимания, чем на гусыню.
Самая лучшая жизнь
У Фалеса спросили:
— Какая жизнь самая лучшая?
— Когда мы не делаем того, что сами осуждаем у других, — ответил мудрец.
Свинья в грязи
Когда некто в присутствии Пифагора сказал, что охотнее проводил бы время в окружении женщин, нежели философов, Пифагор ответил:
— И свинья охотнее проводит время в грязи, нежели в чистой воде.
Сократ на базаре
Будучи истинным философом, Сократ верил, что мудрый человек инстинктивно ведет скромную жизнь. Сам он даже не носил туфли, хотя его всегда тянуло на базар поглазеть на всевозможные товары, выставленные там.
Когда один из его друзей спросил, зачем он так поступает, Сократ ответил:
— Мне нравится ходить туда и осознавать, без скольких вещей мне приятно жить!
Сребролюбец и завистливый
Один греческий царь пожелал узнать, кто из двух хуже — сребролюбец или завистливый, — потому что оба не желают другим добра. С этой целью повелел он призвать к себе сребролюбца и завистливого и говорит им:
— Просите у меня каждый, что вам угодно, только знайте, что второй получит вдвое того, что попросит первый.
Сребролюбец и завистливый долго препирались, не желая каждый просить первым, чтобы после получить вдвое. Наконец царь сказал завистливому, чтобы он просил первым. Завистливый, будучи объят недоброжелательством к ближним, вместо получения обратился к злоумышлению и говорит царю:
— Государь! Прикажи мне выколоть глаз.
Удивленный царь спросил, для чего он изъявил такое желание.
Завистливый ответил:
— Для того, чтобы ты, государь, приказал товарищу моему выколоть два глаза.
Умение говорить хорошо
Однажды кто-то сказал Сократу:
— Вон тот говорит о тебе плохо.
Сократ заметил:
— Что же делать, если он хорошо говорить не научился?
Философские ответы
Фалеса (считается основоположником древнегреческой мысли, «отцом философии») спросили:
— Что на свете трудно?
— Познать себя.
— Что легко?
— Советовать другому.
— Что приятнее всего?
— Удача.
— Что божественно?
— То, что не имеет ни начала, ни конца.
Дележ «по-божески»
Как- то раз три человека нашли мешок с орехами, принесли к Анастратину и попросили, чтобы он разделил между ними орехи по-божески. Анастратин развязал мешок, дал одному горсть орехов, другому — один орех, а третьему — все остальное.
Они ему говорят:
— Ходжа, ты разделил несправедливо!
— Глупые вы люди! — отвечал он им. — Разве Бог не делит именно так? Одному даст много, другому мало. Вот если бы вы попросили меня разделить по-человечески, тогда бы каждый получил поровну.
Готовность оратора или «Я знаю, что ничего не знаю»
У Сократа был молодой друг по имени Евфидем, а по прозвищу Красавец. Ему не терпелось стать взрослым и говорить громкие речи в народном собрании. Сократу захотелось его образумить. Он спросил его:
— Скажи, Евфидем, знаешь ли ты, что такое справедливость?
— Конечно, знаю, не хуже всякого другого.
— А я вот человек, к политике непривычный, и мне почему-то трудно в этом разобраться. Скажи, лгать, обманывать, воровать, хватать людей и продавать в рабство — это справедливо?
— Конечно, несправедливо!
— Ну, а если полководец, отразив нападение неприятелей, захватит пленных и продаст их в рабство, это тоже будет несправедливо?
— Нет, пожалуй что, справедливо.
— А если он будет грабить и разорять их землю?
— Тоже справедливо.
— А если будет обманывать их военными хитростями?
— Тоже справедливо. Да, пожалуй, я сказал тебе неточно: и ложь, и обман, и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям несправедливо.
— Прекрасно! Теперь и я, кажется, начинаю понимать. Но скажи мне вот что, Евфидем, если полководец увидит, что воины его приуныли, и солжет им, будто к ним подходят союзники, и этим ободрит их, такая ложь будет несправедливой?
— Нет, пожалуй что, справедливой.
— А если сыну нужно лекарство, но он не хочет принимать его, а отец обманом подложит его в пищу, и сын выздоровеет, такой обман будет несправедливым?
— Нет, тоже справедливым.
— А если кто, видя друга в отчаянии и боясь, как бы он не наложил на себя руки, украдет или отнимет у него меч и кинжал, что сказать о таком воровстве?
— И это справедливо. Да, Сократ, получается, что я опять сказал тебе неточно. Надо было сказать: и ложь, и обман, и воровство — это по отношению к врагам справедливо, а по отношению к друзьям справедливо, когда делается им на благо, и несправедливо, когда делается им во зло.
— Очень хорошо, Евфидем. Теперь я вижу, что, прежде чем распознавать справедливость, мне надобно научиться распознавать благо и зло. Но уж это ты, конечно, знаешь?
— Думаю, что знаю, Сократ, хотя почему-то уже не так в этом уверен.
— Так что же это такое?
— Ну вот, например, здоровье — это благо, а болезнь — это зло; пища или питье, которые ведут к здоровью, — это благо, а которые ведут к болезни, — зло.
— Очень хорошо, про пищу и питье я понял, но тогда, может быть, вернее и о здоровье сказать таким же образом: когда оно ведет ко благу, то оно — благо, а когда ко злу, то оно — зло?
— Что ты, Сократ, да когда же здоровье может быть ко злу?
— А вот, например, началась нечестивая война и, конечно, кончилась поражением; здоровые пошли на войну и погибли, а больные остались дома и уцелели. Чем же было здесь здоровье — благом или злом?
— Да, вижу я, Сократ, что пример мой неудачный. Но, наверное, уж можно сказать, что ум — это благо!
— А всегда ли? Вот персидский царь часто требует из греческих городов к своему двору умных и умелых ремесленников, держит их при себе и не пускает на родину. На благо ли им их ум?
— Тогда — красота, сила, богатство, слава!
— Но ведь на красивых чаще нападают работорговцы, потому что красивые рабы дороже ценятся. Сильные нередко берутся за дело, превышающее их силу, и попадают в беду. Богатые изнеживаются, становятся жертвами интриг и погибают; слава всегда вызывает зависть, и от этого тоже бывает много зла.
— Ну, коли так, — уныло сказал Евфидем, — то я даже не знаю, о чем мне молиться богам.
— Не печалься! Просто это значит, что ты еще не знаешь, о чем ты хочешь говорить народу. Но уж сам-то народ ты знаешь?
— Думаю, что знаю, Сократ.
— Из кого же состоит народ?
— Из бедных и богатых.
— А кого ты называешь бедными и богатыми?
— Бедные — это те, которым не хватает на жизнь, а богатые — те, у которых всего в достатке и сверх достатка.
— А не бывает ли так, что бедняк своими малыми средствами умеет отлично обходиться, а богачу любых богатств мало?
— Право, бывает! Даже тираны такие бывают, которым мало всей их казны и нужны незаконные поборы.
— Так что же? Не причислить ли нам этих тиранов к беднякам, а хозяйственных бедняков — к богачам?
— Нет уж, лучше не надо, Сократ. Вижу, что и здесь я, оказывается, ничего не знаю.
— Не отчаивайся! О народе ты еще подумаешь, но уж о себе и своих будущих товарищах ораторах ты, конечно, думал, и не раз. Так скажи мне вот что: бывают ведь и такие нехорошие ораторы, которые обманывают народ ему во вред. Некоторые делают это ненамеренно, а некоторые даже намеренно. Какие же все-таки лучше, а какие хуже?
— Думаю, Сократ, что намеренные обманщики гораздо хуже и несправедливее ненамеренных.
— А скажи, если один человек нарочно читает и пишет с ошибками, а другой ненарочно, то какой из них грамотней?
— Наверное, тот, который нарочно: ведь если он захочет, он сможет писать и без ошибок.
— А не получается ли из этого, что и намеренный обманщик лучше и справедливее ненамеренного: ведь если он захочет, он сможет говорить с народом и без обмана!
— Не надо, Сократ, не говори мне такого, я и без тебя теперь вижу, что ничего то я не знаю и лучше бы мне сидеть и молчать!
И Евфидем ушел домой, не помня себя от горя. И многие, доведенные до такого отчаяния Сократом, больше не желали иметь с ним дела.