Казалось бы, уже столько было сыграно и сказано, но очередная постановка Чехова всегда приводит к вечному разговору о нем и его творчестве. Чехов, пожалуй, единственный русский классик, который стал своим в чопорной, закрытой Англии, и был отмечен миллионами читателей в Европе и Азии. Антон Павлович, как никто другой, мог показать трагедию и комедию русских будней. Успех чеховской драмы заключен во вневременности его творчества и самой сути конфликта, который неразрешим. (Но, прочитав всю пьесу, ты будто становишься не просто мудрым, а даже умудренным жизнью.)
Еще в 1909 году англичанин Арнолд Беннетт писал в своем «Дневнике»: «Все больше меня поражает Чехов, все больше склоняюсь к тому, чтобы писать много рассказов в той же технике». Сомерсет Моэм отмечал, что восхищаться Чеховым стало в Англии признаком хорошего вкуса, не любить же его — значит объявить себя филистером. По его мнению, самые элементарные замечания о современной художественной прозе не могут обойтись без упоминания о русском влиянии (подразумевал он в первую очередь творчество Чехова). И действительно, чтобы понять Достоевского, нужно иметь русскую душу, а чтобы понять Чехова, достаточно просто души. Нет никакой жеманности, сложности чувств — речь героев проста, а чувства понятны каждому, независимо от национальности и вероисповедания.
В Англии, где культ Чехова стал отличительной чертой высоколобой интеллигенции, настоящим подражателем Чехову стала Кэтрин Мэнсфилд, усвоившая основные принципы его творческой манеры. Она называла его своим учителем.
У Эренбурга в книге «Виза времени» говорится об английской моде на Антона Павловича, которую автор объясняет тем, что в 20-е годы XX века «на место бодрых и активных строителей империи, биржевиков, фабрикантов и мореплавателей пришли некие беспредметные мечтатели, которым лучше всего подходит русская кличка ,,интеллигенты“». И они вслед за чеховскими сестрами уныло повторяли: «В Москву, в Москву, в Москву», понимая при этом, что Москва не географический пункт, а некая метафора.
Удивительно, но самый европейский писатель России скептически относился к попыткам перевести его пьесы на английский язык. Когда Чехову предлагали помочь с переводом рассказов, он не отказывался, но проявлял полное равнодушие.
В ранних рассказах он отмечал, что англичане происходят от мороженой рыбы, а русские — от сороки. Так что англичане были для него смешны.
Немецкая литература также не избежала интервенции великого русского прозаика и драматурга. Среди преемников традиций мастера можно назвать такого крупнейшего немецкого прозаика, как Томас Манн, который посвятил русскому писателю и его роли в немецкой литературе XX века очерк «Слово о Чехове». В Германии интерес к Чехову сохранялся всегда, что нашло выражение в многочисленных переводах, не говоря уже об издании отдельных произведений: на немецком книжном рынке можно найти полное собрание сочинений, которое включает все произведения, письма, дневники и записные книжки литератора. Подобного не удостаивался ни один русский автор. Даже в 1938 году, в период господства нацизма, когда иностранная литература в Германии печаталась крайне редко, было предпринято издание рассказов Чехова.
Ирония Чехова остается актуальной до сих пор: несмотря на то что дворянство, няни и лакеи, философы и бесприданницы далеки от нас сегодняшних, мы все же их понимаем. Тоска и беспредел, меланхоличное восхищение природой и потребность в самореализации нам так же хорошо знакомы, как и внезапное прозрение: ах, как все-таки хорошо на свете жить, даже если все вокруг рушится!
Японцы, к примеру, отмечают некую условную отстраненность Чехова от своих текстов и усматривают в этом нечто похожее на медитацию. Им близок Чехов, вглядывающийся в вечность. Тяга японцев к творчеству Чехова связана с их художнической натурой и эстетическими представлениями о прекрасном.
Выдающийся японский философ, поэт и критик Дайсаку Икеда под впечатлением от пьесы «Вишневый сад» писал: «Я думаю, это чистое и невинное прошлое, символически запечатленное в белоснежных лепестках вишни, и одновременно это символ смерти». В откровении Икеды целый мир ощущений и особенности мировосприятия японцев, ежегодно наблюдающих бурное цветение сакуры и опадание неповторимых по своей красоте лепестков. Цвет сакуры не продолжает жизнь, а являет миру божественную красоту рождения и торжественное очарование ухода из жизни, вызывая в сердцах японцев элегическую грусть.
Плененный чеховским рассказом «Шуточка», известный писатель Ито Сэй находит в нем нечто японское. В эссе «Очарование Чехова» он объясняет, почему эта лирическая миниатюра с грустной развязкой стала одним из его самых любимых произведений: «В предельно естественной и простой, как будто даже и нереалистической манере писатель изображает человеческие радости и печали, причем дает только их наиболее существенный штрих. В этом очарование Чехова. Такие простота и ясность доступны лишь гению».
Чеховская художественная система воспринимается сегодня как нечто естественное и традиционное. Взять хотя бы французского писателя Марселя Арлана и его рассказ «Близость». Стареющие муж и жена. В веренице дней, похожих один на другой, муж не заметил, как все в них изменилось. Взглянув однажды на жену, он обнаружил, что она стала чужой: «…пустой взгляд, усталый рот, ссутулившиеся плечи». Ему не по себе, и он уходит побродить по ночному лесу, а, возвращаясь, видит человека, который стоит и смотрит на их ничем не примечательный дом. И чувство близости к жене, опирающееся на все совместно прожитое и пережитое, внезапно вернулось. Он пытается рассказать ей про человека, глядевшего на свет их окон, но не находит слов, а она никак не может понять его, и тут он беспомощно заканчивает разговор: «Нет, нет! Но ведь… но ведь это же чудесно…» И сюжет, и интонация, и подтекст, и весь повествовательный строй здесь типично чеховские.
Меньше чеховских аксессуаров и больше чеховского духа в рассказе «Человек и собака» другого французского писателя Эжена Даби. Старик-каменщик приютил бездомного пса. Пес понравился маленькой девочке, живущей на вилле рядом с его работой. И старик отдал пса, потому что тот привязался к девочке и потому что у богатых ему будет лучше. Но каменщик тоскует, чувствует себя еще более одиноким и неустроенным. За скупыми строками незамысловатой, построенной на полутонах истории проглядывают дали, ведь тут соприкасаются и тотчас расходятся два чуждых мира.
Если говорить о моем опыте прочтения Чехова, я могла бы сравнить его пьесы с картинами польского художника Ярека Пучеля. Оттого что картины Ярека лишены мелких деталей, а с помощью насыщенности цвета художник, казалось бы, обыденные ситуации отыгрывает через глубокую эмоциональную напряженность, рождая двойственное ощущение от происходящего на полотне, я невольно вспоминаю русского знатока человеческой души Антона Павловича. И тут открывается и огромный пласт любовных похождений самого драматурга, и герои его произведений.
Подобно тому как герои картин Ярека едва уловимы, а порой даже и призрачны, что подчеркивается сиянием, любовь в жизни Чехова — вечная загадка его глубокой души. (Кого на самом деле любил мастер: Мизинову? Авилову? Книппер? Какое место в его сердце занимали Эфрос и Яворская?) Подобно Чехову в своей любовной истории Пучель использует в силуэтных композициях выразительные цвета, тем самым исследуя красоту разных ситуаций, заставляя нас читать между строк.
У Антона Павловича более сорока произведений, которые собирают мозаику судеб, рисуют характеры и ситуации, связанные с чувством любви, которое может принимать столь различные, а иногда самые противоречивые и даже взаимоисключающие друг друга обличия. Если взглянуть на работы Ярека, то мы можем уловить любовь тонкую, поэтичную, пронизывающую все художественное пространство чистотой и искренностью, — таким это чувство показано в рассказах «Дом с мезонином» и «Дама с собачкой». Но в своих картинах Ярек показывает и другую любовь — нереализовавшуюся возможность счастья, возможность проникнуть в иное жизненное пространство, в котором сердце встречается с призрачностью желаний и иллюзией. Все это есть и у Чехова в рассказах «На пути», «О любви» и в пьесе «Вишневый сад».
Независимо от возраста и национальности, каждый найдет в произведениях Чехова отголоски своего собственного опыта, пережитых или только ожидаемых чувств. Читателя подкупает и то, что в чеховской концепции нет безысходности.
Чехов замечает: «Жизнь — пренеприятная штука, но сделать ее приятной очень нетрудно… Для того чтобы ощущать в себе счастье без перерыва даже в минуты скорби и печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б) радоваться сознанию, что ,,могло быть и хуже”».
Источники:
Бунин И. О Чехове. Незаконченная рукопись. Предисловие М. А. Алданова.
Голенко Ж. Читать модно. // Вопросы литературы.
Зайцев Б. Литературная биография.
Затонский Д. Вклад Чехова.
Затонский Д. Вклад Чехова, или Искусство современной прозы. // Художественные ориентиры XX века.
Кройчик Л. Е. Концепция жизни в произведениях А. П. Чехова. // Вестник ВГУ.
Рехо К. Наш современник Чехов: обзор работ японских литературоведов. // Литературное обозрение.
Рехо К. Почему японцы любят Чехова? // Япония сегодня.
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем.
